Этот до сих пор разрывающий её сердце вздох лейтенанта. Всё вокруг окрасилось багровым и красным, всё залилось его кровью, которой с каждой секундой становилось всё больше и больше.
От вновь пережитых чудовищных секунд вечности ручки Хиляль задрожали, а личико потеряло цвет жизни и слилось с её медсестринским воротничком. Резко почувствовав нехватку воздуха, она потянулась дрожащей ручкой к своему беленькому накрахмаленному воротничку и слегка отодвинула его от шейки дрожащими пальчиками.
Как же больны были для неё эти воспоминания. Ведь выстрелив тогда в него, она словно выстрелила в себя. Пущенная пуля за свободу брата навсегда поработила её девичью совесть и легла тяжелым, неподъёмным камнем вины перед Леоном. А боль, которую она испытала, когда его плоть пробила пуля, была в тысячу раз сильнее, чем причиненная ему физическая боль. Пуля, пущенная в плоть грека, отрекошетила в её турецкую душу и заставила её проснуться.
Проснуться от сна, в который Хиляль сама её погрузила, чтобы только не быть слабой. Его бездыханное тело изливалось греческой кровью, а её загнанная душа - турецкими кровавыми слезами. Ведь она стреляла в него, в того, кто все больше занимал её мысли, но тогда она упорно отрицала их и гнала от себя прочь. Ведь она Хиляль, девушка этих земель, а он захватчик! Он тот, кто желает смерти её народу, кто измывался над душами её сограждан. Тот, у кого по рукам текла алая кровь тюрков. И именно поэтому она стреляла в того, кто стал её днём и ночью, в того, с кем случился её первый поцелуй. Который в тот сказочный, лунный вечер в типографии стал поцелуем свободы измученной души Леона от невозможной, чужой, запретной нежности к юной турчанке и поцелуем плена перед ним её сердца. И тогда, растерянная от пережитых ярких чувств, граничащих между ненавистью и любовью, она словно раненая голубка помчалась прочь в темную измирскую ночь.